Библиотечный комплекс. Международный университет природы, общества и человека "Дубна"

Петер Вайнгарт*

Отношение между наукой и техникой: социологическое объяснение

Методологическая правомерность сравнительного анализа науки и техники

Удивительно, что до сих пор социология науки уделяла так мало внимания исследованию техники, не говоря уже о сравнительном анализе науки и техники и отношения между этими двумя сферами производства знания 1. Социология науки связана с наукой, и этот термин чаще всего имеет значение чистой академической науки. Даже если сфера анализа в последние годы расширилась, внимание социологии концентрировалось на феномене науки как институционализированной подсистемы общества, отличной от таких аналогичных систем, как техника, и едва касалось таких классических профессий, как медицина и юриспруденция. Вообще-то несколько странно, когда главные теоретические заботы социологии науки усматривают именно в том, чтобы определять соответствующее значение “внутренних” и “внешних” факторов в развитии научного знания, или специфические критерии различения систематического и обыденного знания, или же особые условия производства научного знания.

Нежелание социологов включить технику в сферу анализа параллельно анализу науки отчасти можно объяснить пониманием ими самих этих терминов. В качестве наиболее доступного примера в данном отношении можно взять работы Роберта К. Мертона. В своем раннем исследовании “Наука, техника и общество в Англии семнадцатого столетия” он, хотя и различал науку и технику как теоретический и эмпирически практический типы знания, все же анализировал и различные взаимозависимости между ними. В более поздних работах он переносит фокус на функциональные предпосылки “науки”, тем самым не только теряя из виду институциональное и мотивационное взаимодействие практических и теоретических детерминант субъективного выбора, но и переводя технику в сферу чисто практического, вненаучного 2.

* Вайнгард Петер (р. 1941) — доктор социальных наук, профессор Билефельдского университета. Труды по социологии и социологии науки.

Другой характеристикой господствующего способа концептуализации науки и техники является, конечно, различение научного открытия и технического изобретения, с которыми ассоциируются не только разные типы деятельности, но также разные интеллектуальные объекты, т. е. типы знания. Изобретения, как считается, порождаются либо научными открытиями, либо вненаучными факторами 3.

Эти и подобные концептуальные представления являются легендой в социологической литературе (и в истории науки). Что касается движущих сил, то здесь критерием различения технических поисков является отсутствие незаинтересованности в противоположность науке, которая определяется этой нормой. Интеллектуально за чистой, фундаментальной наукой сохраняется привилегия производства нового знания, которая основывается на допущении или, скорее, определении, что только открытие универсальных законов природы является показателем прогресса в познании 4. Это приводит к выводу — если сослаться на Прайса как приверженца этого направления мысли,— что отношения науки и техники не могут изменяться, так как граница исследования обусловлена конкретными индивидами и передача знания в сферу техники всегда требует одного поколения обучения вследствие коммуникационного лага 5.

Если в социологии науки существует такое прочное единомыслие в отношении столь различной природы науки и техники, каковы же тогда причины спора об основаниях этого единомыслия? Скепсис относительно социологического понимания техники и ее отношения к науке вызван главным образом историческим анализом и исследованиями, которые сфокусированы на эпистемологических аспектах этого отношения. Мертоновское сообщение и его аналитический подход, данный в его знаменитой диссертации сорокалетней давности, заключавшийся в том, чтобы рассматривать науку в ее взаимоотношении с окружающими ее социальной и культурной структурами, были восприняты среди прочих и историками экономики, для которых отношение науки и техники вполне подходящий критерий для определения факторов экономического роста, но которые тем самым обеспечивают важный иллюстративный материал для теоретических интересов социологии науки. Хотя, как пишет Петер Матиас, дискуссии о роли науки в технических изменениях, об отношении научной и промышленной революций в конечном счете бесконечны, ибо “научное доказательство причинной связи невозможно”, историки напоминают социологам, что “исход этих дискуссий во многом... зависит от того, какие объяснения даются словами “наука” и “эмпиризм” или “чистая” и “прикладная” наука” б. Именно в контексте экономической теории был начат исторический и систематический анализ современных представлений об отношении науки к технике, который привел к ряду важных выводов, поставивших под сомнение явно упрощенные дуалистические концепции.

Эти исторические исследования привлекают внимание к методологическому принципу, почти забытому в социологии, а именно, что понятия сами зависят от исторических изменений, точно так же как и явления, которые они, по-видимому, описывают. Такой систематический анализ, как, например, попытки проследить и квантифицировать соответствующие входы науки и техники в выбранные “случаи инновации”, раскрывает решающую роль определения демаркационных критериев и связанные с ним трудности, вероятно, больше из-за их методологических недостатков, чем из-за результатов. Они почти неизбежно ведут к тщательному рассмотрению эпистемологических связей науки и техники. Наконец, оба типа анализа указывают на тот факт, что это отношение может и должно быть рассмотрено как исторически изменяющееся и в институциональных и в интеллектуальных структурах.

Учет отношения науки и техники, которое предполагает данный анализ, является, следовательно, более дифференцированным, чем упрощенный анализ, который навязывают нам догматически мыслящие социологи и историки. Создается впечатление, что среди тех, кто предпринимал такой анализ, возникло согласие по вопросу об эволюции науки и техники, которое в общих чертах может быть охарактеризовано следующим образом: в течение первой фазы, т. е. научной революции, ни техника, ни наука не институционализировались как отдельные социальные системы. Современная наука, которая возникла именно как специфический метод овладения Реальностью, выбрала множество практических проблем в качестве основных тем исследования, тем самым неизбежно следуя по пути техники.

Вторая фаза характеризовалась институционализацией науки, в конечном счете ведущей к дифференциации науки и техники. С когнитивной точки зрения — это фаза, когда наука достигает своей автономии, означающей, что ее основные темы описываются главным образом в соответствии с теоретическим рассмотрением.

Третья фаза, наконец, может быть описана как обратная второй. Наука и техника восстанавливают свои дружественные отношения, только теперь это — наука, которая генерирует новые технологии (опирающиеся на науку), или, другими словами, техническое нововведение является следствием применения научного метода к техническим проблемам. Это также означает, что наука, достигла стадии, где она может быть ориентирована на практические цели 7. Характеристика этой фазы как “сциентификации” техники (точно так же, как и других сфер общества) является, вероятно, фазой, о которой спорят больше всего.

За этим дескриптивным рассмотрением стоит то, что может быть определено как тезис о дифференциации и сциентификации. Его методологическое основание также не является полностью удовлетворительным прежде всего потому, что оно базируется на единичных примерах, выбор которых можно оспаривать. К тому же некоторые методологические дефекты ведут к противоречивым результатам. Одной из главных проблем является проблема периодизации, другой — проблема четкого определения единиц анализа. Из-за всех этих трудностей — опять процитируем Петера Матиаса — “все участники спора могут оставаться довольными, что их предложения, как и большая часть данных новых гипотез или умно приспособленных старых, не могут не приниматься в расчет как доказанно ложные или явно иррелевантные” .

Хотя сказанное удобно для дальнейших спекулятивных выводов, нельзя скрыть тот факт, что спору историков недостает теоретической схемы, которая служила бы основой для придания определенной структуры изобилию исторических данных. (Это не означает, что исторический анализ является полностью нетеоретическим, однако теоретические критерии, которые руководят выбором данных и концептуализацией “фактов”, остаются большей честью неявными.) Мы хотим разработать такую теоретическую схему, с тем чтобы она, если будет достаточно убедительной, могла помочь обеспечить связное объяснение в других случаях более или менее произвольного выбора и интерпретации данных. Целью здесь является разработка социологического объяснения тезиса о “дифференциации — сциентификации”, а не другого исторического анализа — особенно при наличии проблемы нашей компетентности и длительности рассматриваемого периода. Конечно, такое объяснение тоже зависит от критики историческими данными, которые не учитываются и/или не могут быть объяснены в рамках этой структуры. Но если оно определяет характер последующих дискуссий, цель его в значительной степени достигнута.

Мы принимаем тезис о “дифференциации — сциентификации” как отправную точку по нескольким причинам. Во-первых, как мы подчеркивали, он является результатом более утонченного методологического подхода к проблемам представления и интерпретации исторических данных, чем обычно. Во-вторых, хотя этот тезис явно противоречит некоторым базисным принципам социологической теории, можно показать, что эти противоречия могут быть разрешены, если принять подход социологии науки. В-третьих, этот тезис представляет значительный интерес и для анализа социальных изменений, и для определения относительного веса интеллектуальных и практических детерминант в конституировании научных понятий, инструментов и основных тем. Для социального изучения науки и познания вообще взаимодействие науки и техники является крайне важным. Но наука и техника — системы знания, которые концентрируют свое внимание на открытии законов природы или по крайней мере используют их. Они различны с точки зрения критериев, которые определяют выбор и формулировку проблем, описание основных тем и стратегий исследования. Таким образом, становится очевидным, что сравнительный анализ науки и техники и их взаимоотношения дадут важную информацию о действии таких критериев релевантности в процессе производства знания.

Прежде чем приступить к собственно объяснению, мы должны сформулировать некоторые допущения, которыми будем руководствоваться. Мы не выдвигаем раздельные концепции науки и техники, а исходим из того положения, что любая социальная система нуждается во взаимодействии с природой и ищет пути использовать ее и оказывать влияние на нее, точно так же как она должна регулировать свои социальные отношения. Это предполагает и генерирует системы знания в простейшей форме опыта. Такие системы знания являются, говоря аналитически, идентичными относительно их функций ориентировочного и упорядочивающего действия, будь они религиозными мифами, культурными ценностями, основанными на опыте технологиями или же теоретической наукой. Каждая из этих систем знания интерпретирует отношения человека или общества и природы различным образом. В действительности они не являются взаимно исключающими и фактически существуют параллельно, но они могут быть и конкурирующими, и одна, как может оказаться, заменить другую или доминировать над другой. В объяснение этого процесса превосходства той или иной системы знания вторгаются еще и трудности телеологической модели эволюции. Чтобы объяснить превалирование одной над другой в какой-либо данный момент времени, можно прибегнуть к понятию “критериев релевантности”, которые институционализируются и которые регулируют производство и выбор формы проявления знания 9.

Эти критерии релевантности являются, аналитически говоря, “общим знаменателем”, который позволяет сравнивать различные системы знания, разные культурные и социальные контексты и идентичные контексты различных времен. Идея состоит в том, что в любом обществе существуют такие критерии, как “истина”, “благосостояние”, “безопасность жизни” и т.п., но они по-разному интерпретируются в зависимости от наличного знания, ресурсов и культурного развития. Они также могут иметь различное значение в плане влияния на социальные процессы. Они соответствуют социальным институтам, в которых они структурируют познавательные ориентации — говоря конкретно, ее процессы исследования и обучения — конституированием правил выбора проблемы и определения ее решений. Применяя это понятие, сциентификация будет интерпретироваться как постепенное возрастание превосходства критерия научной истины, который не заменяет другие критерии, но изменяет их интерпретацию. Экономическое благосостояние не является больше критерием релевантности, организующим производство и выбор знания как такового, но только в сочетании с научной истиной, т.е. только когда может быть установлено, что соответствующее знание является истинным в научном смысле. (По этой причине ненаучные типы знания дискредитируются, даже если они покажутся нам “успешными”.)

В полностью сформировавшейся теории социального знания, в которой все системы знания трактуются как аналитически равноправные, эти критерии релевантности, их относительное влияние и изменение в течение времени были бы истолкованы как объясняющие переменные, рассматриваемые как трансляция социальных процессов в развитие знания. Таким образом, анализ социального, политического и экономического развития играл бы главную роль. Такой широкий подход, однако, едва ли способствует получению сколько-нибудь значительных результатов.

Центральной проблемой является объяснение разной динамики развития науки и техники, последствия дифференциации и сциентификации, как это было описано в общих чертах с помощью вышеупомянутых трех фаз. В основе объяснения этого процесса лежат следующие основополагающие допущения: сказав, что в любом обществе для того, чтобы взаимодействовать с природой, необходимо генерировать системы знания, мы допускаем, что любое общество организует производство и распространение знания внутри и между поколениями. Во-вторых, изменения в каком-либо из этих измерений не обязательно ведут к одновременным изменениям в других измерениях, хотя они становятся лимитирующими факторами, которые объясняют весь характер развития — характер дифференциации и сциентификации. В-третьих, весь процесс в целом, т.е. различные пути развития системы производства и распространения знания, можно рассматривать как изменяющуюся конфигурацию, историческую интерпретацию и акцент на критерии релевантности.

Объяснение, которое мы намереваемся здесь развить, может быть весьма простым. Оно заключает в себе несколько уровней анализа. Предстоит доказывать положения о том, что с когнитивной точки зрения введение современной науки, т.е. “нового метода” систематизации эмпирического знания, подразумевает прежде всего процесс Дифференциации теоретических и практических сторон производства знания. Следовательно, этот процесс ведет к обогащению практики теорией — сциентификации “ненаучных”, или практических, видов производства знания.

На институциональном уровне может быть показано, в какой институциональной структуре имеет место производство и распространение знания, как на них влияют когнитивные изменения и как, в свою очередь, различные критерии релевантности служат им посредниками в процессах познания. Здесь мы исходим из допущения, что развитие институциональной структуры не следует когнитивному изменению одновременно, но что оно также отражает структуру дифференциации — сциентификации. Прежде всего функции производства знаний для практических целей отделяются от функций производства знания per se. Вслед за тем посредничество отдифференцированных контекстов производства знания становится институционализированным. Когнитивный и институциональный процессы, рассмотренные во взаимосвязи, раскрывают “сциентификацию” как постепенную замену обыденного опытного знания систематическим знанием. Этот процесс фиксируется в реструктурировании социальных образцов восприятия проблемы и обучения, которое должно быть истолковано как сдвиг в сторону дифференцированного влияния различных критериев релевантности.

Предпарадигматическая наука и силовая техника

Рассматривая возникновение современной науки в эпоху Возрождения и ее отношение к технике, мы приходим к мысли, что еще до этого времени уже существовало определенное представление о науке и технике или ремесле и их взаимоотношениях, и соответственно их социальная оценка претерпевала различные изменения в течение предшествующих периодов. В конце XV века, однако, произошли когнитивные изменения, которые, по крайней мере временно, разрушили связь между установленными системами знания и социальной структурой.

В это время идеал постепенного совершенствования ремесла связывался с гуманистическим идеалом личной известности и достижения полного совершенства. Понятие “общего блага”, которое становится ориентирующей ценностью для искусств и наук, указывает на упразднение правил, основывающихся на обучении секретам опыта. Идея прогресса подразумевает продолжающийся поиск (“Weitersuchen” Дюрера) за пределами повседневного опыта и, таким образом, усовершенствование изобретений, которые всегда на первых порах бывают несовершенными.

Эта концепция поиска представлений, основанных на опыте, которые тем не менее предусматривают совершенствование уже имеющегося знания, расширялась до знания вообще и отбрасывала традиционное деление на теоретическое и техническое знание 10.

Возникновение “новой науки” не было внезапным событием. Профессиональная группа таких художников-инженеров, как Брунеллески, Гиберти, Леонардо и Дюрер, которые работали в качестве живописцев, скульпторов, архитекторов и инженеров, характеризуется их особыми эмпирическими и экспериментальными способами действия. Однако считалось, что в период от XV до XVII столетия эти методы становятся все более общепризнанными (Гильберт, Галилей, Фрэнсис Бэкон) 11.

“Новая наука” и то, что было ее законным предметом, не могли быть изолированными от религиозных убеждений своего времени. Одним из главных положений было разделение тела и души, которое было призвано нейтрализовать религиозное сопротивление экспериментальному анализу тел любого рода 12. Самое ясное выражение такого изображения законных сфер исследования и привлеченных критериев релевантности мы обнаруживаем в отрывке из книги Ф. Спрата “История королевского общества”. Таким образом, из возможных “объектов человеческой мысли” — бога, человека или природы — философы-естествоиспытатели занимались только божественными предметами, поскольку “власть, мудрость и доброта творца обнаруживаются в замечательном порядке и совершенстве творений” 13.

Если следовать Росси, единство истинности и полезности было, как ясно здесь, ядром подхода Бэкона, так что бэконовская философия, таким образом, “приняла намеренно жесткую позицию против идеи разделения и противопоставления техники и науки, ручного и интеллектуального труда, механических и свободных искусств” 14. Предпосылкой этого единства является адаптация “нового метода”, т.е. эмпирического и систематического изучения явлений. Только в этом случае родственные человеческие цели знания и власти действительно сливаются в единственную цель, так как “то, что считается причиной в теоретической сфере, рассматривается в качестве правила в операциональной” .

Та же самая идея выражается в аналогичной форме Декартом, когда он пишет, что практическая философия ведет к полезному знанию о силах огня и воды, о воздухе, звездах и всех других телах, которые окружают нас, совершенно таким же образом, каким мы познаем технические приемы ремесленников, так что мы можем использовать их для всех целей, для которых они подходят 16. Представление, что природа может быть преобразована в нечто несуществующее, но в то же время возможное, где цель открытия природы не является сама по себе конечной целью, а конструированием фактов в соответствии с правилами, отграничивающими реальное от возможного, включает и науку, и технику. Знание о природе становится методологически и фактически идентичным экспериментальному и дедуктивному конструированию природы; наука и техника являются, следовательно, идентичными . Эти несколько ссылок на представления о науке и технике в рассматриваемую эпоху могут быть достаточными, чтобы поставить некоторые вопросы о познавательной ситуации того времени. Возникновение “новой науки” является прежде всего появлением нового метода организации и систематизации опыта и, следовательно, знания. Итак, практически все традиционные знания о природе и о том, что аккумулировано в искусствах и ремеслах, становятся объектом исследования с помощью нового метода. Это объясняет тот факт, что так много технических проблем (накачивание насосом воды, определение долготы, баллистической кривой снарядов, оптимальной формы корпуса корабля и т.д.) было включено в поле зрения науки. Эти методы, используемые также и для исследования объектов, часто не очень отдалялись от повседневного опыта и могли быть поняты не только специально подготовленными учеными, но большим числом людей с относительно невысоким уровнем технического образования 18. На ранней стадии этого развития наука, прежде всего физические науки, действовала в дескриптивной, часто таксономической манере, даже если в специфической сфере существовали весьма ранние образцы по строения теории, например математической дедукции теорий, из таких явлений, как Ньютонов закон тяготения. Наука была “предпарадигматической” в куновском смысле. Однако если “новый метод”, бэконовско-декартовский поиск определенного знания ускорили временное слияние науки и техники или, точнее, отождествление их предмета, тот же самый метод подразумевал поиск универсальных принципов. Как считал Элкана, одним из объектов ньютоновской революционной методологии было то, что “перенесение несомненности с фактов на дедуцированные из них “принципы” придавало этим принципам не только несомненность первых, но и их логический статус” Итак, новая наука с самого начала содержала ориентирующие модели, которые могли направлять ее развитие за пределы области непосредственного опыта, т.е. того, что могло быть получено в контексте повседневной жизни. Но науке, чтобы стать действительно конкурирующей формой опыта, необходимо было заменить уже существующие и устойчиво институционализированные системы знания, прежде всего религию. Рассмотрение этого раннего институционального развития науки показывает, как на этой фазе различные социальные критерии релевантности являются еще действующими внутри единой институциональной структуры.

Центральным институтом “новой науки” является академия, и ее функции и внутренняя структура отражают взаимоотношения науки и техники в это время. Самой важной характеристикой функций академии является разнообразие целей, которым она служит. “Академия дель Чименто”, основанная в 1657 г. во Флоренции братьями Медичи, была одной из первых такого рода. Первое десятилетие ее деятельности было посвящено разработке измерительных инструментов и работе с ними, такими, например, как гигрометр, маятник, термометры, экспериментам с вакуумом, исследованию теплоты и холода на различных объектах и т.д. 20 В отличие от “Чименто”, Королевское общество возникло из добровольного объединения любителей и ученых, и если работа “Чименто” может считаться прежде всего “научной” (принимая во внимание вышеупомянутый двойственный характер объектов исследования), то Королевское общество, в ретроспективном плане, имело дело и с “научными”, и с практическими проблемами (последние были связаны с торговлей, горным делом и мануфактурой). Благодаря своей первоначальной связи с практическими проблемами общество получило королевский указ, хотя даже он не обеспечивал никакой финансовой поддержки 21. Если этот указ устанавливал, что члены общества объединяются, чтобы “обсуждать скрытые причины вещей”, то в статутах 1663 г. отражен бэконовский тезис о единстве истинности и полезности, теоретических и операциональных проблем. Делом и предназначением общества было “усовершенствование знания о природных вещах и всех полезных искусствах, мануфактурах, практических применениях механики и изобретениях с помощью эксперимента... чтобы составить полную систему стабильной философии для объяснения всех явлений, производимых природой или искусством, и регистрации рационального объяснения причин вещей” 22.

Спрат в своей истории Королевского общества отграничивает его функции от старой науки, а также от преследования практических целей, когда он отмечает “двойную нацеленность: развитие новых искусств и усовершенствование всего через новые опыты” 23. Это подчеркивается другой чертой, характерной и для Королевского общества, и для Французской академии, а именно монополией на выдачу патентов. Уже в 1662 г. в Обществе обсуждалась проблема всех возможных применений патентов, что, очевидно, требовало от его членов компетентности в понимании не только научных методов и принципов, но и принципов работы техники.

Разнообразные виды деятельности общества, судя по всему, выполнялись внутри одной и той же организации и в большинстве случаев одними и теми же людьми. Не существовало никакого институционального разделения этих деятельностей, и если Мертон пришел к выводу, что от 40 до 70% исследовательских проектов общества (в 1661, 1662, 1678 и 1686 гг.) не имеют никакой видимой связи с практическими нуждами, то это говорит скорее о диапазоне данных деятельностей с современной точки зрения, чем отражает тогдашнюю категоризацию исследовательских сфер 24. Критерием институционализации, следовательно, была не дифференциация между теоретическими и практическим интересами, между поиском истины и решением практических проблем, а систематизирующая и структурирующая функция эмпирических и экспериментальных процедур, которые в это время могли быть в принципе применены ко всем естественным и искусственным объектам.

Учреждение Французской академии наук в 1666 г. обозначало компромисс между утилитарной и более перспективной культурными ориентациями. У Академии была двойственная функция — иметь дело с техническими проблемами, поставленными перед ней королем, и в то же время прославлять его за поддержку наук 25. Эта двойственность отразилась на критериях выбора новых членов, которые были явно направлены не только против сторонников строгих религиозных и философских убеждений, но и против любителей, лишь поверхностно заинтересованных в прогрессе знания. Щедрая финансовая поддержка государства и реальная работа в Академии подчеркивают более высокую степень институционализации того, что рассматривалось тогда как наука. При Лувуа была принята более “техническая”, или “практическая”, ориентация, но она влекла за собой в первую очередь применение знания к изобретению безделушек для короля. Реорганизация в 1669 г. просто утвердила изменения, которые произошли в предшествующие годы. Консультационная функция была кодифицирована, и Академия получила монополию выдавать патенты. Внутри Академии стала преобладать тенденция рассматривать суждения по научным и техническим вопросам как одну и ту же академическую деятельность 26. Критерии членства соответствовали этой точке зрения в том смысле, что только тот, кто сделал себе имя либо в науке, которую он представляет, либо открытием или изобретением машины, мог быть представлен к избранию (ст. 13). Подобным же образом статут Академии предусматривал, что каждый член обязывался посвятить себя данной науке, но в то же время распространял свои исследования на все, что полезно и интересно (ст. 22).

Вероятно, наиболее разительным проявлением чисто академических функций и состояния производимого Академией исследовательского знания было убеждение, что ключом к прогрессу была рационализация ремесел посредством применения истинного “научного метода”, который был зафиксирован в публикации “Description des Arts et Metiers” (“Описание искусств и ремесел”), замысленной еще Кольбером. Да и “Энциклопедия” помогла стимулировать широкое распространение энтузиазма к науке, став важным элементом Просвещения.

Из этого схематичного описания академий видно, что в том, что может быть аналитически определено как первая фаза развития современной науки, не существовало никакого институционального различия между наукой и техникой (оба термина берутся в современном значении). По этой самой причине неуместно говорить об институционализации науки в современном смысле, ибо академии как организационные пункты “новой науки” еще заключали в себе многочисленные конкурирующие (или, скорее, еще не отдифференцированные) критерии социальной релевантности. Истинность и полезность рассматривались как идентичные или по крайней мере как не исключающие друг друга. Религиозные системы мышления определяли границу между законными и незаконными объектами исследования и систему ценностей, на которой покоился и политический авторитет суверена.

Эта ситуация высвечивается при взгляде на распространение знаний. Необходимо помнить, что академия кaк институт возникла в качестве нового типа организации специально созданного для удовлетворения нужд новой экспериментальной науки и ее деятелей, которые, по определению, были любителями. Этот новый институт был необходим потому, что традиционный университет был основан на других принципах производства и распространения знания и, следовательно, сопротивлялся новой идее экспериментальной науки. (Ситуация была несколько иной в Германии, где университетская реформа удалась очень рано — в 1697 г. был открыт новый университет в Галле, — сохранив таким образом прочную институциональную преемственность, что привело к относительной незначительности академии как институциональной новинки по сравнению с ее французским и английским аналогами.) Хотя между университетами Франции, Великобритании и Германии существовали явные различия в развитии, структуре и функции, общей характеристикой этого института является то, что вплоть до XVIII века включительно он занимался в первую очередь теоретическим обучением и традиционными гуманитарными исследованиями 27. Помимо духовенства, только две профессии, будучи институционализированы, имели своих представителей на университетских факультетах или кафедрах — юриспруденция и медицина. Новые экспериментальные науки и искусства не включались в университетские учебные курсы еще очень долго.

Заканчивая эту главу, необходимо напомнить о предупреждении, высказанном вначале, а именно что описанное развитие возникает из специфического сочетания традиций, когда произошла дифференциация теоретических (философских) и практических устремлений. Институциональное единство науки и техники было достигнуто, хотя для многих ученых философская традиция, как оказалось, была более важной. “Новый метод”, однако, стал общим знаменателем интересов по производству знания при всем их расхождении.

Парадигматическая наука и институциональная дифференциация науки и техники

При описании главных характеристик второй фазы развития науки и техники необходимо вновь подчеркнуть, что мы рассуждаем на уровне абстракции, которую трудно включать в конкретную историческую периодизацию событий. Явления и события, которые служат примерами, либо накладываются друг на друга, либо происходят в длительной последовательности. Период времени, который здесь рассматривается,— фаза парадигматизации науки и институциональной дифференциации науки и техники — простирается примерно от последней половины XIX вплоть до XX века включительно. Теперь вопрос уже заключается в том, как объяснить социологически, что после фазы институционально интегрированной постановки концептуально недифференцированных научных и технических целей они институционально разделились.

Очевидно, невозможно всесторонне проследить социальные процессы, которые, несомненно, должны были содействовать институциональному разделению науки и техники. Вместо этого обратимся вновь к когнитивной динамике развития науки. Это нельзя считать ошибочным “интерналистским” подходом, ибо здесь мы интересуемся не последовательностью специфических идей и их взаимоотношений, а “научным методом” как ориентирующим принципом, который структурирует социальное восприятие и поведение и их последствия для развития знания и социальной организации его производства. Вместо того чтобы повторять здесь хорошо известные исторические факты об эволюции научных идей, можно удовлетвориться одним аналитическим положением.

Для новой экспериментальной науки был характерен поиск общих принципов, т.е. рациональных объяснений “причин вещей”. С точки зрения обработки знания (или информации) это — процедурное правило, которое конституирует деятельность, определяемую типом поставленных проблем, а не prima facie (на первый взгляд) объектами, на которые они направляются. Почему тогда эта деятельность, в конечном счете, ведет к разделению естественных и технических объектов и аналогично к разделению научных и технических интересов? Суть в том, что поиск причин перехлестывает человеческие артефакты и ведет к основным принципам природы.

Замена эмпирических (т.е. основанных на пробах и ошибках) процедур научными правилами была огромным шагом по пути рационализации техники. В то же время поиск причин и решений проблем постоянно производил новые знания о правилах и принципах.

Поскольку наука и техника не были институционально разделены, это означало, что исследовались причины эмпирических процедур, которые, по существу, были известны. Эта дифференциация уже существует в скрытом виде, когда в результате решения вторичных проблем, возникающих в ходе исследования, но поначалу не явных, обнаруживаются причины и принципы, которые могут быть основанием для новых процедур. Эти “вторичные проблемы” составляют также все более независимую сферу поиска законов природы.

Развитие отдельной системы производства знания требует немалого времени. Сначала границы этой системы могут быть определены только с когнитивной точки зрения, т.е. природой проблем, которые порождаются внутри нее. И только значительно позже эта система институционализируется. Когнитивное отделение демонстрируется развитием приборов и аналитических процедур. Во многих случаях — по крайней мере на ранних фазах — эти приборы уже существовали в практическом техническом контексте, как, например, часы или насос. Когда они становятся объектом анализа в контексте поиска причин и общих принципов, контекст их использования, т.е. цель, которой они служат, выносится за пределы рассмотрения, а вопросы, которые ставятся относительно их, структурируют иной набор критериев релевантности.

В случае с аналитическими элементами и процедурами это ясно проявляется в сдвиге интересов к таким нормам, как точность, недвусмысленность, универсальность и обобщенность28. Следуя этим нормам, производимое знание — как в результате анализа приборов, так и их использования для анализа природных явлений — и понятие опытного знания о природе основательно изменяются от индивидуального чувственного наблюдения явлений к опыту, опосредованному правилами и приборами 29.

Луман подчеркнул тот очевидный парадокс, который является центральным для понимания этой эволюции. Новое понятие опыта, подразумеваемое экспериментальным методом, ограничивает условия истинности, и эта стратегически установленная ограниченность истинности приводит к огромному росту истинной информации о мире. Абстрагирование, функциональная спецификация и дифференциация средств сообщения истины являются основой успеха современной науки. Институционализация науки как автономной коммуникационной системы, ее дифференциация от других критериев релевантности дают ей возможность иметь дело с высокой сложностью без опасения за последствия 30. Это в действительности является сущностью различения истинности (и ее производных) и полезности как различных критериев релевантности, руководящих производством знания.

Эти условия, которые определяются нами как парадигматизация науки, иначе говоря, возникновение теоретической динамики эволюции, можно сказать, были впервые даны в механике или физике, начиная с “Начал” Ньютона, затем в химии после открытия Лавуазье и, наконец, в физиологии (или в том, что стало биологией) после отказа от понятия жизненной силы. Во временном периоде, который охватывало это развитие, происходит также процесс институционализации науки и ее отделения от техники (точно так же, как и других дискурсивных систем). Что же тогда было главной характеристикой процесса институционализации?

Центральным критерием институционализации науки и ее дифференциации от других социальных систем и их конкурирующих критериев релевантности является роль исследования, так как именно через исследование производится знание и исследованием же определяется содержание коммуникации. Хотя академии XVII—XVIII веков были ранними формами институционализации науки, они оставались слабыми. Их количественная мощность была ограниченна. Они имели различные функции (к тому же при отсутствии систематического обучения), и им не удавалось осваивать исследование как автономную профессиональную деятельность. Новая институциональная структура, которая завершила дифференциацию науки и техники, была результатом своеобразного сочетания политических и интеллектуальных условий, каким явился германский университет. В то время это было лишь реализацией гумбольдтовской идеи университета, которой завершалась функциональная дифференциация науки и техники, в то время как в других странах, вследствие национальных различий, продолжала преобладать более тесная связь. Таким образом, если парадигматизация науки может быть объяснена с позиций когнитивной динамики, институциональная конфигурация, которую она принимает, является неожиданным, но отнюдь не неизбежным результатом истории.

Идеи, доминировавшие в спорах о реформе высшего образования в Германии около 1800 года, варьировали от традиционной университетской учености, противостоящей прагматическим реформам, до широко просвещенного подхода интеллектуалов и политиков, ожидавших от науки энциклопедического и утилитарного обучения. Наиболее радикальные из этих интеллектуалов требовали учреждения специальных высших школ по различным профессиям в соответствии с французской моделью. Промежуточная позиция представляла различные оттенки идеалистической философии, противостоявшей утилитарным идеям Просвещения и вместе с тем стремившейся разработать новую концепцию науки, новую институциональную структуру31. Неогуманистическое понимание образования, созданное по образцу идеалистического понятия науки, сформулированного Вильгельмом фон Гумбольдтом, стало руководящим принципом университетской реформы. В идеализме наука и образование сошлись в концепции обучения через науку. Самореализация человека могла быть достижима только через “проникновение в чистую науку”. (“Чистая наука” была, конечно, философией, в ее качестве критической рефлексии.) Введенное с этой идеей образования, рефлексивное понятие обучения обеспечило университету уникальную функцию. Университет понимался не как место, где, как в школах, передаются специальные знания, а скорее как метод обучения, или, говоря словами Шлейермахера, как обучение обучению. Университетское образование организовывалось не как специализированное обучение конкретным профессиям, а как общее образование, которое, обеспечив общее понимание мира и общества, служит предпосылкой для последующей специализации. Для метода обучения это подразумевает представление об исследовательском процессе, в котором получаются результаты, но не представление о самих результатах. С точки зрения требований к университетскому преподавателю это означало, что он должен быть также исследователем. Этот преподаватель проводил бы, очевидно, свое собственное исследование, а наиболее передовым методом преподавания должна была быть практическая демонстрация и активное практическое исследование. Это достигалось в концепции “единства обучения и исследования”

Решающим последствием этих идеалистических принципов, институционализированных в “философском университете”, является отделение науки от ее приложения в жизни. Наука более не является непосредственно связанной с практикой, а обслуживает общество только опосредствованно. Знание и практика, которые, как предполагал Бэкон, едины, теперь стали опосредствованными. Хотя идеалистическая “натурфилософия”, которая означала подчинение научных дисциплин философии и стала эффективной в организации нового университета, потеряла свое влияние после смерти Гегеля в 1831 г., исследования в естественных науках продолжали пониматься как “чистая” наука. Институциональное отделение науки и от ее приложения, и от техники стало необратимым. Выдающиеся ученые, подобные Гумбольдту и Либиху, которые критиковали натурфилософию, тем не менее придерживались этой идеи. Эта идея, которая стала институционализированной и приняла форму организационной деятельности и легитимирующей идеологии, состояла в том, что исследование, которое направлено на полное познание естественных законов, должно придерживаться своей установленной внутренней логики. Лишь на втором плане полагалось, что знание обеспечивает правила технической реализации. Техника, таким образом, считалась подчиненной науке, она была ее приложением 33.

Центральной инновацией германского университета и главным шагом на пути к институционализации науки и ее отчленения от техники было введение в университете исследовательских работ. Это было важно потому, что подразумевало исключение конкурирующего критерия релевантности, определяющего производство знания... Исследованию можно было обучить, оно стало профессиональной ролью и конституировало профессию, которая руководила контролем над оценкой достижений, критериями доступа, вербовкой и обучением новобранцев, все в одном и том же институте. Уникальным для данной профессии было то, что не было никакого внешнего заказчика, который мог бы служить референтной группой, определяющей ее действия и оценивающей их. Институционализация исследования в университете является институционализацией “нормальной науки” 34. Это был решающий шаг в длительном процессе институционализации истины как критерия релевантности.

В это время германский университет был единственным учреждением, достигшим разделения теории и практики, иначе говоря, “чистой” науки и прикладной науки и техники, тогда как Франция, к примеру, демонстрировала совершенно иную картину, где такое разделение не было достигнуто. С одной стороны, система специализированных технических учебных школ, как оказалось, возникла в результате ранней утилизации науки государством и независима от допросвещенческого университета. Об этом свидетельствует их соответствующее подчинение таким различным министерствам, как торговли (Ecole Centrale, Ecole des Arts et Metiers, Ecole de Gommerce et d'Industrie и т.д.), общественных работ (Ecole Poly technique, Ecole des Ponts et Chaussees, Ecole des Mines), военному (Ecole de Genie d'Artillerie] и министерству сельского хозяйства (Institute Agronomique, Ecole Fores tiere). Эти школы, учреждение которых началось во второй половине XVIII века, а кульминационным пунктом было основание знаменитой Ecole Politechnique, явно служили потребностям государства в военной сфере и сфере гражданской инженерии, а позже были дополнены специализированными школами для нужд промышленности. Однако они не ограничивались функциями чисто технического обучения, но также поощряли естественные науки. Facultes des sciences, с одной стороны, хотя и более высокого уровня, чем ecoles, были первоначально ориентированы на обучение естественным наукам, но основывали специализированные институты прикладной науки, созданные специально для удовлетворения местных и региональных нужд утилизации научного знания. (Эти facultes были в юрисдикции министерства народного образования вместе с Ecole Normale Superieure.) Таким образом, оба типа институтов включали в себя науку и технику, или прикладную науку. Их специализация определялась дисциплинарной и профессиональной дифференциацией, а не установленным внутренним различением чистого и прикладного знания. Следовательно, они не влекли за собой автономную исследовательскую функцию, они в первую очередь посвящал себя обучению, тогда как исследование оставалось еще делом частной инициативы35.

То, что разделение науки и техники, как это было показано в связи с германской концепцией университета, не было ни в коей мере реализовано даже в этой стране, станет очевидным, если рассмотреть положение специализированных школ в Пруссии. Там артиллерийская и инженерная школы готовили военных инженеров, Горная академия выпускала гражданских инженеров. Эти институты также были больше ориентированы на стандарты науки, а не техники. То же самое относится к политехническим институтам в Праге (1806 г.), Вене (1818 г.) и Карлсруэ (1825 г.) вследствие того факта, что они были первоначально созданы в целях подготовки инженеров для государственных нужд. Первым институтом в Германии, обеспечивавшим поставку технически подготовленных выпускников в связи с начинавшейся индустриализацией, был Берлинский ремесленный институт (1821 г.), который позднее был слит с более старой Горной академией и назван Берлинской высшей технической школой (1879 г.) 36.

Хотя ранние политехнические институты фактически не выполнили своей задачи стать равнозначными университету заведениями для выпуска “важного класса высших предпринимателей, управляющих и коммерческих служащих”, они обозначили начало технического обучения, которое было и когнитивно, и институционально отделено от науки. Отделение технических институтов от университета было направлено на явное выражение “технических принципов” в сравнении с “принципами ученых”; иначе говоря, “единство”, или “сущность техники”, было провозглашено организационным принципом этих школ 37.

Последовательное развитие технических институтов в Германии отмечено дискуссией на следующую тему: осуществить (ре) интеграцию с университетом или же обеспечить независимое развитие технического образования с эквивалентным университету академическим статусом. Это отразилось в интеллектуальных усилиях по объединению техники и науки, а также попытках ввести научные методы в технику. Одним из примеров является формулировка Редтенбахером “законов паровозостроения” в 1855 г. и его попытка “основать целостную дисциплину инженерии на надежных правилах”. Другим примером является Рело, который хотел ввести дедуктивный метод в инженерию и имел целью планируемый и направляемый научный метод открытия 38.

Реальная эмансипация технических дисциплин произошла в последней трети XIX столетия. Она характеризуется введением экспериментального обучения и исследования, тогда как теоретические ориентации, приведшие к растущей автономии нетехнических фундаментальных дисциплин, которые были введены в технических школах, все более теряли свое влияние. Создание экспериментальной технической лаборатории в Мюнхенской высшей технической школе (1868 г.) явилось организационной предпосылкой для независимости этого института. С появлением лаборатории была признана специфика техники как области исследования, “понимание многообразия практических условий”, которые были возможны только при применении частных методов, т.е. полномасштабных опытов с машинами в условиях, которые соответствуют реальным 39. Когда технические школы добились наконец на рубеже двух столетий равного академического статуса с университетами (получением права присуждать докторские степени), определяющим было то, что они сами разработали характерную для них исследовательскую концепцию, необходимую для техники. Способ производства знания, который был таким образом институционализирован, был, однако, отличным от университетского.

Завершая этот анализ фазы парагматизации и дифференциации, снова взглянем на изменение механизма социального производства и распространения знания в макро-социологической перспективе. Различие между техническим и академическим обучением было только в содержании, но не в принципе. Экспериментальную лабораторию как способ обучения не следует принимать за свидетельство того, что инженерные науки основываются на методе проб и ошибок, даже если этот метод может еще играть важную роль. Инженерия стала предметом, которому можно учиться, т.е. и научное, и техническое знание, как они развивались через непрерывное рутинное исследование, совершенно новый тип опытного знания о мире. Подобным же образом и в промышленности в начале XIX столетия становится явной возрастающая важность систематического методического подхода в противоположность традиционному эмпирическому подходу, основывающемуся на опыте. Это был переход от “эмпирического” к “рациональному” управлению, от мастера к инженеру. Так как роль абстрактного, теоретического знания для производственного процесса возрастает, становится необходимой дифференциация и формализация все возрастающего числа обучающих функций, которые до того времени были в компетенции ремесел. В силу его природы как универсального, обобщенного и воспроизводимого знания, оно могло быть отделено от традиционного механизма распространения и передачи, а именно обучения по типу, институционализированному в виде отношения мастер — ученик. Позже опыт, выраженный в более общих понятиях, становится абстрактным, систематизированным и доступным через рутинное и методичное исследование. Этот новый тип знания вызвал необходимость формализации обучения. С институционализацией формализованных процессов обучения возникают новые схемы биографий: фаза обучения теперь резко отделяется от последующей фазы применения знания. На этой фазе имеют место лишь неформальные процессы обучения. Однако, несмотря на разделение обучения и применения знаний в жизни человека, смена поколений как структурная характеристика процессов передачи знания осталась неизменной. Институционализация формализованного обучения, таким образом, оказывается по существу ответом на предшествующее введение систематизации опыта (“новой науки”) и его последующую институционализацию как автономного исследования. В данном контексте дифференциация научного и технического знания (исследование и обучение) вновь возникает как промежуточная стадия эволюции. Как только начинает применяться принцип систематического, универсального и методически воспроизводимого опыта, благодаря его превосходству над всеми другими формами производства знания и его внутренней кумулятивной динамике, становится необходимым развить его в главный принцип социальной организации полученного и структурированного надежного опытного знания. Различия во временной последовательности и в институциональной структуре, в которую он внедряется, отражают специфическое культурное противодействие других соответствующих структур. Дифференциация научного и технического знания может быть, таким образом, интерпретирована и как происходящая сначала в специфически национальном контексте, а затем как развивающаяся, когда институционализировалось академическое исследование, и как доказательство частичной реализации этого принципа. Это следует из того, что дифференциация, видимо, исчезая как принцип систематизации опыта, в дальнейшем преодолевает сопротивляющиеся структуры.

Сциентификация техники и рефлексивность социальной практики

Третья аналитически выделяемая фаза, которую мы характеризовали в начале этого анализа,— это фаза “сциентификации” техники (и фактически большинства других сфер практики). Такое описание развития науки и техники с первыми явными признаками этой сциентификации примерно во второй половине прошлого века может быть установлено с эмпирической очевидностью. На первый взгляд это, однако, противоречит общему принципу социального развития, т.е. растущей дифференциации. Можно показать, что это внешнее противоречие может быть разрешено.

Прежде всего вновь взглянем на познавательную связь науки и техники. Принцип XVIII века, что наука больше обязана технике, чем наоборот, был неприменим в XIX веке. Отношения между наукой и техникой, если они вообще существовали, были несистематическими по вышеуказанной причине при характеристике парадигматической науки. Единственной новой структурой было применение науки к технике. Этот процесс, по существу, зависит от случая, поскольку производство знания в контексте академического научного исследования не было в принципе ориентировано на техническое применение, а только в контексте последнего определялась пригодность научного знания для практического применения. Процесс применения требовал, как правило, значительных усилий по трансляции. В начале XX века связь науки и техники постепенно становится более тесной. Если в некоторых сферах, например связанных с двигателями, инженерная работа могла покоиться на теоретических основаниях, выработанных наукой в этом и предшествующих веках, то в других технический прогресс покоился на современных или самых последних научных открытиях, как, например, в случае с радио (Маркони, 1895—1907) и с вентилем Флеминга (1904), которые были тесно связаны с работой Максвелла по электромагнетизму (1873)40. Другим примером является химия, где разработка периодической системы (Менделеев, 1871) и развитие основных теорий химических соединений (Кекуле, 1858—1866) подготовили фундамент для того, что должно было стать первой отраслью промышленности, “основанной на науке”. Однако наличие структуры, совершенно отличной от этой, стало вполне очевидным, например, в связи с попыткой Редтенбахера сформулировать законы паровозостроения. Эта довольно ранняя разработка может рассматриваться либо как введение специальной теории в науку, либо как перенесение конструирования теории в практические задачи, зависящие от принятой точки отсчета. Основания такой возможности должны быть обнаружены в стадии развития науки, т.е. в степени зрелости или совершенства, которой достигли дисциплины, или, другими словами, в накопленной массе теоретического знания.

Предметом философских споров является вопрос о том, достигает ли при динамике “нормального исследования” развитие науки точки, где все общие законы и принципы природы известны и научные теории, следовательно, становятся “закрытыми”. Гейзенберг утверждал это, предполагая, что законы, содержащиеся в закрытых теориях, всегда будут справедливыми; и Вайцзекер высказался в том же духе 41. В качестве примеров могут быть приведены классическая механика, динамика, специальная теория относительности и квантовая механика. Даже если остается скепсис относительно столь далеко идущих утверждений, очевидно, что структура развития этих твердо установленных теорий, подобно теориям естественных наук в целом, отличается в некоторых важных отношениях от того, что было в предшествующих фазах: “революции”, которые происходят, если они вообще имеют место, не ниспровергают вечное, ранее накопленное, теоретическое знание, а скорее пересматривают сферу его применения; уменьшается число противоборствующих школ (если они вообще сохраняются), которые представляют конкурирующие точки зрения, или теории, на основной предмет или серию проблем, и наконец становятся более редкими далеко идущие фундаментальные вклады и захватывающие обобщения. Среди самих ученых, оказывается, существует растущее убеждение, что некоторые проблемы решены раз и навсегда, подобно проблемам движения, теплоты, света и электричества, с тех пор, как квантовая теория объяснила в принципе структуру атома и материи в земных условиях (Вайскопф) и проблема наследственности была решена молекулярной генетикой (Г. Стент) 42.

Если мы бросим взгляд на развитие технического исследования, то могут быть установлены некоторые характеристики, которые добавляются к характеристикам научного развития. Все более частой оказывается ситуация, когда усилия технического исследования из-за того, что имеют дело с проблемами той же природы, переносятся в сферу фундаментального научного исследования. Подобным образом исследование поведения металлов привело к кристаллографическому анализу значительно более фундаментальной природы, и технические подходы к достижению контролируемого термоядерного синтеза как источника энергии приводили к трудностям, ибо природа плазмы не была достаточно хорошо понята и, следовательно, требовались более фундаментальные исследования 43. Во всех этих случаях, как указывает Рапп, технические проблемы ведут к дальнейшим фундаментальным анализам в естественных науках, и, следовательно, направление их развития также определяется техническими проблемами.

Другой характерной чертой является развитие специфических теорий технических явлений. Один из примеров — случай с химической технологией (наукой), которая возникла как чисто эмпирическая экспериментальная процедура и последовательно теоретизировалась, пока не стало возможным представление реальных процессов в химических реакторах с помощью термодинамики, гидродинамики и кинетики 44. С точки зрения техники такая “теоретизация” означала, что базисные операции могут быть отнесены к более общим теориям. С точки зрения науки это означает, что общие научные теории конкретизируются под специфические явления 45. С когнитивной точки зрения всюду, где бы эти структуры ни преобладали, различие между наукой и техникой принимает неясные очертания, если совсем не исключается. Но опять же было бы неверно говорить о влиянии только в одном направлении. Новая структура возникает скорее потому, что два условия взаимно поддерживают друг друга, развитие научного знания достигает той точки, где его объяснительная и предсказательная сила может быть расширена на быстро растущее множество явлений; технические же явления достигают такой сложности, что их решение требует использования научных методов, особенно выработки теорий, основанных на математическом описании и систематических экспериментах. По существу, это сводится к подчинению практических (т.е. экономических, политических, социальных) критериев критерию истинности, или, другими словами, к расширению последнего на едва ли не все сферы практики.

Некоторые новые типы учреждений поддерживают впечатление, создаваемое изменениями в познавательных структурах науки и техники. Самым ранним примером институционализации прикладного исследования, функции, которая, по-видимому, является логическим следствием разделения науки и техники всюду, где это происходит, является основание “Physikalisch Technische Reichsanstalt” — Имперского физико-технического института. Не связанный напрямую с практикой и свободный от функции обучения, он, как предполагалось, должен был организовать передачу научных открытий для технического применения. Разделенный на технико-механическое и научно-физическое отделения, Имперский физико-технический институт занимался и фундаментальным, и прикладным исследованием, и техникой. К тому же его основание было реакцией на нужды усовершенствования точных научных приборов, испытания материалов и измерения, которые отставали от промышленной практики. Его задача была определена по двум линиям: физическое отделение должно было выполнять физический анализ и измерения, которые первоначально имели целью решение научных проблем огромной важности в “научном и техническом направлении” ; техническое отделение, как предполагалось, определяет меры, веса и постоянные вещества и переводит результаты фундаментальных исследований в соответствующую технологию. Независимо от позднейшего развития это было институционализацией посреднической функции между наукой и техникой, которая нашла много последователей в других местах.

Этот тип института, однако, вытесняется или перенимается другим институтом, отражающим еще более тесную связь между наукой и техникой. Одним из примеров является лаборатория в “основанных на науке отраслях промышленности” (особенно электронике, химии, связи и инструментальной промышленности) с междисциплинарными исследовательскими группами и с высокообразованным персоналом; эти показатели места в развитии и уровня технического развития и придвинули указанные отрасли промышленности очень близко к организации самой науки . Нельсон и др. указывают, что возникла и новая стратегия поддержки, в которой акцент сделан на “некоторых ключевых сферах, где улучшенное понимание, вероятно, дает, в частности, решение практических проблем и раскрывает перспективные для развития сферы”. В основанных на науке отраслях промышленности, следовательно, исчезает важный критерий разграничения науки и техники: “Исследование, направленное на открытие новых возможностей, заменило и случайное развитие в соответствующих науках, и традиционное главное изобретательское усилие, направленное на решение проблем методом прямой атаки” .

Еще один, решающий пример следует видеть в возникновении специальных передаточных учреждений, которые мы в другом месте назвали “гибридными сообществами” 49. Они являются организационными структурами, в которых ученые, политики, администраторы и представители промышленности и других групп интересов непосредственно связываются, чтобы определять проблему, исследовательскую стратегию и найти решения. Это включает в себя процесс перевода политических целей в технические цели и исследовательские стратегии, связывающий разные дискурсивные универсумы. На сегодняшний день не возникло никакого объединенного институционального окружения для этой особой структуры. Разнообразие организационных структур огромно... Их функцией, однако, неизменно является переработка растущей коммуникационной нагрузки, являющейся следствием дифференциации политической, технической и научной систем. Институциональное развитие, как оно обнаруживается этими различными типами организаций, является следствием разделения производства теоретического знания и практических применений этого знания. Институционально раздельное существование ставит проблему посредничества этих различных социальных контекстов, обычно встречающуюся в связи с дифференциацией и ведущую к дальнейшей сложности. Это является также сущностью процесса сциентификации, но остается проблема, почему производство теоретического знания не приводит к полной его независимости от других социальных контекстов, что существует в тенденции. На эту проблему можно ответить, взглянув на макроаналитический уровень социального производства и распространения знания.

Развитие, которое мы описали в этом разделе, может быть названо “сциентификацией” и последующей рефлексивностью техники и социальной организации в целом. В случае “сциентификации” мы подразумеваем, что научное знание все более определяет социальные процессы. Прежде всего это применимо к технике, но, кроме этого, экономическое развитие, специализация и разделение труда, а также организация, направление и контроль социальных подсистем делаются возможными через применение систематического знания. В некотором отношении это означает, что социальная практика связана с развитием науки. Всякий раз, когда это возможно, научное знание переводится в практический контекст. На ранних стадиях этот процесс научного развития, т.е. дисциплинарная теоретическая конструкция, остается в принципе ориентированным на внутренние критерии соответствия, в то время как параллельно этому возникают и расширяются институциональные условия для применения и развития научного знания. Можно сказать, что, как только возникла наука как таковая, она все более демонстрировала свое превосходство в качестве средства организации и контроля опыта. Расширение применения научного знания в других контекстах социальной практики, следовательно, является “неизбежной” эволюционной стадией. Она является “неизбежной” потому, что сциентификация реализуется, так сказать, через другие критерии значимости, а не вопреки ей.

К тому же существует дополнительный аспект этого развития: рефлексивность. Обеспечивая пригодность и применение научного знания в других контекстах социальной практики, она все более становится воспринимаемой с точки зрения научного знания или скорее с точки зрения доступности для “научного познавания”, т.е. систематического объяснения, надежного предсказания и т.д. Одним из механизмов в динамике научного развития и эволюции социальной практики является то, что все больше проблем становится объектом действий по принятию решений только после того, как определены их причины. По существу, знание зависит от предшествующих достижений в науке. Но мере того как социальная практика становится рефлексивной, она — и это второй механизм — порождает проблемы, доступность которых “научному познанию” является частью этой практики и которые, следовательно, становятся объектом систематических форм опыта. Этот механизм становится очевидным в предупреждающей ссылке и опоре на потенциал науки для контроля за будущими вторичными последствиями сегодняшних решении, которые все более характеризуют политическое действие 50. Принятие решений, другими словами, не основывается более только лишь на наличном знании, но одновременно на антиципированных вторичных выводах в сознании. Поскольку они не могут быть познаны с помощью опыта, или если могут, то только очень высокой социальной ценой, они требуют предсказания, основанного на систематическом знании об интересующих объектах. Это влечет за собой растущее “давление” со стороны всех сфер социальной практики на производство знания. Сказанное больше не ограничивается академической наукой в институциональном смысле, но охватывает и другие сферы социальной практики. С точки зрения институционализированной науки это оказывается целью или проблемной ориентацией. Стадия рефлексивности, таким образом, характеризуется независимостью научной рефлексии от “практических” целей и целевой ориентацией на научное развитие. Оно существует в “сциентификации” техники, где эта конфигурация становится впервые видимой. Но существуют очевидные показатели в структуре и социальной организации производства знания и обучения.

Сциентификация и рефлексивность политического и экономического секторов, конечно, отражаются в развитии административных и планирующих органов. Что касается ориентации исследования на практические цели, мы уже упоминали передаточные учреждения и “гибридные сообщества”. Однако более показательным, вероятно, является растущий объем “вторичных дисциплин”, т.е. исследований по энергетике, изучения окружающей среды, политических исследований и многих других. Это указывает, помимо прочего, на то, что проблемные сферы социальной политики обратились к содержанию научного исследования и что наука становится ориентированной на внешние цели. Ясно, что появление этих новых областей свидетельствует о появлении новой, “горизонтальной” структуры науки. Распространение научного метода на другие сферы социальной практики, как мы это описали, таким образом, перерастает пределы современных форм институционализированной науки, как они возникли в XIX столетии.

То же самое развитие можно проследить в секторе обучения, т.е. в распространении знания. Здесь неравенство между академически теоретическим и профессионально-практическим обучением стало главной проблемой, указывая на степень, в какой система стала в прошлом когнитивно и институционально автономной. Так как мы выяснили, что потребности профессиональной стуктуры не могут полностью определить содержание процессов обучения, единственным оставшимся критерием их организации является то, что они представляют собой ответы на различные социальные проблемные ситуации. Полный комплекс усилий, которые отражаются в таких понятиях, как “междисциплинарность”, “дидактика”, “разработка учебного плана”, может быть резюмирован как попытка интегрировать несоизмеримые сферы знания и практики посредством (мета) рефлексии социальных и политических целей и ориентации производства и распространения знания на проблемы практики, чтобы достичь социально управляемой практики. Это определяет рефлексивность процессов обучения, которая, как видно по расширению и тщательной разработке концепции учебного плана, сводится к рациональной реконструкции реальности. Этот научный поиск более не ограничен сферой производства, но распространился практически на все другие сферы человеческой жизни, и среди них на такие с виду “естественные” деятельности, как еда и любовь. Опыт как регулятив действия заменяется, таким образом, систематическим знанием, и необходимость формализованных процессов обучения распространяется на огромное число сфер действия.

Поскольку область знания, которому можно “обучиться”, быстро расширяется, а сферы действия постоянно реструктурируются, возникают фундаментальные последствия этой структуры обучения. Приспособление к постоянному изменению условий через опыт становится все менее возможным, и, следовательно, биографическое деление обучения и применения знания утрачивает свою функциональность. Мы теперь являемся свидетелями первого указания, что смена поколений как главный механизм определения количества и содержания знания, которому учат, становится дополняемым (и обычно заменяемым?) принципом обучения, продолжающегося в течение всей жизни, которое относительно организации Распространения знания становится характерным элементом “рефлексивности” социальной организации. Распространение систематического знания и приспособление к го росту имеет тенденцию стать постоянным процессом — как межбиографическим, так и внутрибиографическим.

Примечания и Библиография